[_Solweig_]

В это время года море всегда холодно. Мало кто из тех романтических певцов, готовых воспевать его лазурную синь, и ласковый шепот прибоя, и все то, что обычно встречается в лирических строках – мало кто появляется на берегу в такие дни.

Шум голосов, наполняющий эти места в теплые дни смолкает, и все, что можно услышать – это то, как разбиваются о скалы темные волны, которые потеряли свою прозрачность – но не потеряли своей красоты.

По крайней мере – для меня.



Этот край впервые открылся мне именно таким – в холодный зимний день, когда хочется прятаться от ветра, и прятать руки в карманы, и теплые перчатки оказываются бесполезными, потому что пальцы зябнут так, что потом, когда отогреваешь их, едва не вскрикиваешь от боли.

Но иногда не замечаешь ни холода, ни ветра – просто потому, что самый отчаянный холод на улице кажется пустяками по сравнению с тем, что происходит в уме и сердце.

Или – в сердце и уме?

Это, наверное, важный вопрос, но ответ на него я не хочу доверять расстояниям, времени и чернилам.

Лучше мы обсудим его как-нибудь сидя на полу при свете свечей, потому что тогда тон голоса и взгляд могут помочь избежать ошибки в понимании слова.

А в таком вопросе ошибок лучше избегать.





И тогда, стоя на берегу, я думала именно об этом. А еще – может быть суровый северный ветер и серое небо, и черные скалы вдалеке навели меня на такие мысли – но отчего-то я думала об одиночестве.

И об одиночестве я хочу говорить с тобой, бог весть почему, потому что мне-то уж меньше всего пристало жаловаться на него. Или говорить о нем.

Но отчего-то мне кажется, что ты поймешь меня.



Кто-то найдет одиночество лучшим состоянием для человека, а кто-то – самым горьким из бедствий, которое только может выпасть на долю.

Я не знаю, какое из этих мнений верно, но когда познаешь одиночество среди многих, и одиночество рядом с кем-то, и наконец остаешься просто наедине с собой- и продолжаешь жить и чувствовать, то начинаешь думать, что может быть все не так и скверно.



А потом рядом с тобой вновь оказываются те, кого ты любишь, и кто любит тебя, и эти вопросы и вовсе перестают занимать.



Но сколько бы ни было вокруг людей, и как бы я ни любила их – вновь и вновь ко мне возвращается одно и то же чувство – словно я пытаюсь удержать в руках что-то неуловимое – как сама мысль, как дыхание, как шелест ветра или тот же шум волн.

И тогда мне кажется, что я стою одна на берегу, и вокруг меня нет ни души.



Тогда, перед лицом волн, мне было почти спокойно – за холодом я видела красоту, за ледяным ветром – неизбежность весны, которая наполнит эти края улыбающимися лицами и вдохновенными сочинителями, и пылкими влюбленными, которые тоже будут сочинять, писать письма и говорить о любви при свете луны. Что может быть более романтичным? Что может быть более банальным – скажешь ты?

Но как бы там ни было – это в любом случае будет.

И ожидание этого примирило меня с этой неутолимой тоской, и красота этого края открылась мне – словно в ответ на мои чаяния о весне.

А может быть для того, чтобы показать, что красота может быть не только похожей на солнечный день.

Впрочем, это вряд ли – этому я научилась куда раньше, и это время ты назовешь сам не менее точно, чем я.



В тот день я очень долго стояла на берегу – пока меня не окликнул кто-то из местных жителей.

- Будет шторм, сударыня – говорил он – лучше не оставаться у воды.



И я вернулась в маленькую гостиницу на берегу, и остаток дня провела у себя – и море и скалы были видны мне не хуже, чем когда я стояла так близко к ним, что волны накрывали подол моей юбки.

И разведенный в очаге огонь заставил комнату наполниться теплом, и когда я наконец отогрела пальцы – ну да, конечно я взялась за письмо.



Я даже не знаю, зачем я пишу тебе об этом.

Может быть потому, что привыкла к постоянным изыскам в эпистолярном стиле.

А может быть потому, что даже из самого отчаянного одиночества я почти всегда обращаюсь к тебе.

Мне не всегда нужен ответ.

Потому что мне достаточно знать, что ты услышишь меня.