Был теплый ветреный вечер, когда ты вошел в мою жизнь.
Наверное, положено помнить что-то еще, но я помню только этот ветер, ну и еще серый снег под ногами - уставший от бесконечно спешащих куда-то людей, хранящий следы чьих-то сапог тусклый январский снег.
Даже вздумай ветер поднять поземку – вряд ли у него бы вышло что-то. Но ветер не занимается тем, что выше его сил. Он принес мне тебя, и все остальное стало неважно уже на следующий день.
Ты звонил мне, я выходила тебе навстречу, и даже бесцветный снег начинал сиять, как будто не было всех этих дней и следов.
А ты - ты был такой же нежный, неверный и ненадежный, как и этот теплый ветер.
Но каким еще может быть ветер в середине января?
Конечно, у тебя было и оправдание. Не оправдание – причина.
Ты был музыкант, творческая личность, и все остальное, о чем, к счастью, нам просто не хватило времени поговорить.
Через три дня после нашего знакомства ты сыграл мне песню и сказал, что сочинил ее для меня.
А потом выпал настоящий рождественский, свежий и хрупкий снег, он был юным и чистым, мы шли по улице, не чувствуя холода, или заходили погреться в первое попавшееся кафе. И все не могло быть как-то иначе, кроме «хорошо».
читать дальшеКонечно, все тут же сочли своим долгом вынести мне предупреждение.
«Эти твои музыканты, художники» - сказала моя коллега, когда ты пришел встречать меня с работы –привнеся в наш маленький офис запах снега, звук быстрых шагов и такое не соответствующее месту, но бывшее частью тебя ощущение легкости всего, что происходит – жизнь ли это, работа, игра. – «…все эти люди. Неужели ты не знаешь, что они все…такие…»
Какие она не пояснила, но, судя по ее тону, она провела юность где-то в маленьких художественных мастерских как минимум в районе Монмартра, среди композиторов, художников и писателей, и, устав от богемной жизни, променяла ее на честный труд в офисе.
Если бы я не знала точно, что она выросла в двух кварталах от места нашей работы, наверное, я бы ей поверила.
Лучшая подруга, с которой мы по традиции пили кофе по четвергам, задумчиво посмотрела на дно своей чашки, словно хотела прочесть там мое будущее, потом сказала.
- Ну, ты ведь наверное и сама знаешь, чем это все кончится. Так что я лучше промолчу.
Именно потому что она умела вовремя промолчать, мы продолжали с ней пить кофе каждый четверг.
А мама сказала, что я просто глупа, и она не позволит…
Как будто я не знала всего этого сама.
Впрочем, первый месяц мы отлично ладили.
Ты клал перед собою разграфленные листы и заполнял их нотными знаками – такой же тарабарщиной для меня как иероглифы давно почивших языков.
Я следила за тем, чтобы ужин не пригорел, и на твоем пальто перестали болтаться пуговицы.
Наверное, твои друзья спрашивали тебя, что держит нас вместе, а может быть смеялись и делали ставки на сроки, но мы не пробыли вместе так долго, чтобы у нас был повод обсуждать и этот вопрос.
Сначала ты всегда приходил домой вовремя, восхищался моими кулинарными талантами, играл мне какие-то безумные, быстрые как само движение, мелодии, хватал меня за руки, я говорила, что все сгорит, но ты заставлял меня танцевать, мы смеялись как сумасшедшие, и нам становилось не до ужина вовсе. Ты говорил, что никогда не чувствовал себя дома. Только сейчас.
Твой смех был мальчишеским, звонким и искренним. Слушая его, я казалась себе старше чем ты на тысячу лет. Я не понимала, как ты можешь так смеяться, не зная, что будет с тобой завтра, не имея «солидных» планов, вкладов, кредитной истории и всего, что принято уже иметь в твои годы.
Ничего, кроме твоих значков на бумаге, от которой звенел воздух в маленькой квартире.
Среди тех, с кем я могла поговорить о тебе, это все значило «не имея вообще ничего».
Поэтому я предпочитала говорить с тобой или просто слушать тебя.
Иногда ты сидел на полу, медленно перебирая струны, я не могла рассмотреть твоего лица, а видела только твои беспокойные пальцы, и слышала твой голос и музыку. Мне хотелось плакать, и это казалось глупым, но я не могла сдержаться. Тогда ты поднимался, говорил, что не о чем печалиться, и это просто сила искусства.
Я отвечала, что я ничего не понимаю ни в искусстве, ни в музыке, и по пению у меня всегда было твердое «три».
- Да ты сама и есть музыка - говорил ты, и снова садился на пол.
Мне, конечно хотелось сказать, что если бы это было так, ты не любил бы свои струны больше меня, и мне не приходилось бы делить тебя с твоими бесконечными мелодиями.
Но на самом деле, делить ничего не приходилось – ты принадлежал им весь, и, наверное, будешь принадлежать.
Поэтому однажды случилось то, что должно было случиться.
Ты возвращался все позднее.
Сначала звонил, потом стал забывать.
Потом тебе нужно было срочно делать визу, потому что у тебя был концерт. А мне не дали отпуск на несколько дней, потому что - ну мало ли отчего могут не дать отпуск, когда ты работаешь, приходя строго к девяти.
И тебе было очень жаль, что я не могу лететь с тобой.
Но я обещала себе, что никогда не услышу от тебя слов о том, что тебе нужна свобода, и мне лучше ее уважать.
Было ясно, что уважать что-то другое, более важное для меня, и я собрала вещи почти одновременно с твоими сборами.
- Я позвоню тебе, как долечу – сказал ты, обнимая меня на прощание.
- Конечно – отозвалась я. – Удачи.
А вечером я выбросила телефонную карту в снег.
Я не знаю, где ты сейчас. Может быть, ты стал известен, и твое имя можно встретить в газетных заголовках. Но я не читаю газет.
А может быть, ты сидишь на чьей-то кухне, перебирая струны, и говоришь кому-то о том, что наконец обрел дом. Я не знаю этого, да и не хочу знать.
Но каждый раз в январскую пору, когда снег под ногами становится серым и тусклым, мне кажется, холодный ветер затихает на короткий миг, и мне кажется, что я снова слышу твой смех.