- Сказку? Ну, какую же тебе сказку, уже так отчаянно поздно.
- Тогда расскажи быль.
- Это еще хуже – от этого порой скверно спится.
- Ну, я же не прошу печальных историй. То есть, сейчас не прошу.
- Хорошо, что ты уточняешь. Но впрочем, это неважно. Жил один художник.
- Или писатель?
- На самом деле, иногда это совершенно все равно. Но он все же был художник. Как водится, он был небогат – а попросту совсем беден, и порой ему нечем было заплатить хозяйке за маленькую мансарду, в которой он жил. Тогда он экономил свечи, а на ужин съедал кусочек хлеба, который оставался от завтрака. Но у него всегда были чистые листы бумаги, и карандаши, и уголь, и даже пастельные мелки. Потому что если он легко мог обойтись без горячего ужина и без вина – то без своего искусства – совсем не умел. Иногда он смотрел в окно – чтобы потом нарисовать дождь. Иногда сидел на лестнице в коридоре дома, чтобы набросать портреты тех, кто поднимался по лестнице. Иногда надолго уходил из дома – а, вернувшись, рисовал до утра, и от его карандашей оставались только маленькие огрызки.
Иногда к нему приходила его любимая. Тогда в его мансарде горел огонь, и всегда было вино.
Они слушали дождь вдвоем, и смотрели на огонь.
- И о чем они говорили?
- Ну, о чем говорят влюбленные? О звездах, да о цветах, о том, что отражается в глазах собеседника. Иногда она рассказывала ему о том, что слышала песню соловья, что свил гнездо у нее под окном.
- Об этом не очень интересно слушать.
- Может быть…
Иногда они молчали – пока на улице не проезжал экипаж, и молчание не нарушалось.
Тогда она поднималась, и говорила, что ей пора.
- Он рисовал ее?
- Нет.
- Почему?
- Он просто смотрел на нее и держал за руки. Этого было довольно.
Но однажды она не пришла в обычное время. Потом пришла снова - только они уже не говорили о соловьях. Говорила больше она – в основном о том, что ей нужно платить за квартиру, и о том, что нужны деньги на лекарства. И множество других вещей.
- А он?
- Он сказал, что продаст свои картины – но она только пожала плечами.
- Значит, она не любила его?
- Ну, отчего же. Любила – наверное, да.
Но больше она не приходила – потому что у нее больше не было нежных имен, которые звучат только в тишине, и которое он давал ей – а было совсем другое имя, которое она сама выбрала носить. Оно прекрасно звучало в ярки залах.
- А он?
- Он остался в мансарде и продолжил рисовать. Только он больше не рисовал дождь и случайных прохожих – а писал совсем другие картины. Однажды он выставил их на набережной. Потом в галерее. Потом…
Впрочем, потом вместе мансарды у него был уже дом.
- И он не искал ее?
- Нет.
- А она?
- Ей говорили, что почти у всех женщин, которых он рисовал, был ее пронзительный взгляд, или ее чуть грустная улыбка, или ее манера складывать тонкие руки. Но я не знаю, пошла ли она проверять.
- Она была счастлива?
- Нет.
- Значит, несчастна?
- Нет, и несчастна тоже нет.
- А он? Он был счастлив?
- Ну, этого я не знаю. Но однажды вместо нее на портретах появилась совсем другая – у нее не было ни пронзительных глаз, ни изящных ладоней, ни печальной улыбки.
Правда, после этого он перестал выставляться. Говорят, он уехал куда-то далеко в провинцию, навсегда оставив свои холсты.