Три дня как я вернулсь из Парижа, добро пожаловать домой, как оказалось, недели достаточно для того, чтобы успеть увидеть почти все хрестоматийные достопримечательности Парижа, попасть в средневековую атмосферу славного города Руана, добраться до моря, глядя на то, как мелькают за окном маленькие аккуратные домики, словно сошедшие со страниц книги какой-то старой сказки - и снова вернуться в Париж.

Париж бывает разным, он многолик, дышит историей, и, наверное, чтобы увидеть все, что хочется или можно увидеть- не хватит не только недели, но и куда больших сроков.

Наверное, позже я еще напишу о кофе и круассанах, маленьких переулочках, суровых и величественных стенах Консьержери, Лувре и башне и прочих столь же привлекательных местах. А пока в качестве лекарства от ностальгии остается утешаться фотографиями - правда, не совсем хрестоматийными, раз уж мы c драгоценным кузеном путешествовали в 19 век.



**

Музей романтической жизни - немножко стилизации под 19 век, а все остальное потом.

---

Когда небес глухая чернота

Сменяется предвестием рассвета,

Когда заря, в прозрачный луч одета,

Над крышами уже сияет так,

Что глаз не отвести от небосвода,

Мне чудится – что каждый вздох – свобода.

И, на рассвет встающий из окна

Я брошу взгляд на краткую минуту,

И всех тревог и бурь прошедших смута

Уйдет с зарею продолженьем сна.

---

В самые небеса и еще куда-нибудь, глубже,

На предельной скорости, уже не меряя шага…

Силуэты деревьев потеряются отражением в лужах,

Закачается на волне кораблик из тонкой бумаги,



Что мне эта весна - то ли дразнит, а то обещает,

Если бы можно было ее не слышать, не слушать,

Я кого-то прощаю, с кем-то прощусь, кто-то меня прощает,

Как-нибудь не замочим ног во всех мартовских лужах…

---

То завяжешь новой шляпки ленты

Хитрым – что не развязать - узлом,

То легко пленяешься моментом,

Повестью изящной о былом.



То чуть-чуть играешь кистью шали,

Мыслью бесконечно далеко,

Сколько лет, дитя, твоей печали,

Или, лучше, сколько ей веков?



Экипажи, фраки, пеньюары,

Госпожа, сударыня, мадам...

То, что в тридцать лет сочли бы старой

Это, право, вовсе не беда.



То у древних сказок на свободе,

То у них опять уже в плену,

Ты, махнув рукой, смеясь, выходишь

В за собой зовущую весну.

---

Ты говоришь, душа моя, «порыв да омут»,

Все это мне знакомо, как же все знакомо,

Но знаю я – ты не умеешь по-другому,

А потому молчи, не стоит продолжать.



Твои дороги уведут тебя от дома,

Мосты шатаются, но шаг твой невесомый

Тебя хранит пока. А на дороге в омут

Я постою - и, может, выйдет удержать.

---

Таинственный бог улиц ночных, мерцающих фонарей

Ждет, когда погаснет день, и тогда

Он шагает сквозь безмолвно спящие города,

Исчезая, как туман, на заре.



И тем, кто спит, он несет покой, надежду, важный ответ -

В его руках ключи от любой двери

Но тот, кто встретит его, когда гаснут последние фонари –

Вслед за ним ускользает в рассвет.

---

Закат сменяет суетливость дня,

Насмешлив март. А руки без перчаток,

Хотя и зябнут - хрупкий отпечаток

Касанья губ твоих еще хранят.



Моих грехов не счесть, и не таить,

Но если кровь не стынет ядом в венах,

Я становлюсь спокойна и смиренна,

И у любви моей - глаза твои.

---

Больше, чем имела,

Ставила на кон –

Прежде и не смела

Думать о таком.



Верила приметам,

Знакам и теням,

Сумрачным рассветам,

Мимолетным дням.



Примиряла в ссоре,

Ворожила в ночь,

Отводила горе

Далеко – и прочь.



По колоде старой,

Судьбы перечла,

Вторили на пару

Картам зеркала.



Но не даст ответа

Ни одна из карт -

Что несет мне этот

Беспокойный март.

---

Грудь, открытая стрелам -

Плохая мишень для умелых стрелков -

Слишком просто попасть – даже нечем бы стало хвалиться.

Лучше выбрать прицелом

Летящую где-то среди облаков -

И заставить на землю упасть быстрокрылую птицу.



Но забава простая

Не так и проста - если дрогнет рука,

Станет точкой далекой легко беспокойная птица,

За ветрами растает,

Насмешливо скроется за облака,

Чтоб, на голос откликнувшись, вдруг на плечо опуститься.

---

Зимние тропы так часто бывают неверны, но нынче на улице светло даже совсем в поздний час- не от фонарей, но от едва только выпавшего снега, и желтый свет горящих окон ложится прямоугольниками прямо на этот снег.

Февраль на исходе, на исходе и эта зима, и хотя до таяния снегов, может быть, очень далеко - ветер иногда перестает быть холодным, и зовет подставить ему лицо, обещая еще не тепло, но разве что только саму память о нем.

Столько всего начиналось в феврале, можно отсчитывать даты едва ли не через день, но на эти даты не выпущено календарей.

Ледяные лестницы ведут то вверх, то вниз, то к себе, то еще куда-то - пути не разглядеть, на перила не опереться, всегда есть опасность поскользнуться - это ли не возможность научиться удерживать равновесие?

Я, наконец, научилась любить зиму, может быть научилась чему-нибудь еще, вместо Гюго у меня на столе нынче письма Делакруа, случайно и определенно удачно обретенные за 5 минут до закрытия магазина - и налоговый кодекс. Вероятно, одно уравновешивает другое, но подводить итоги в этом случае дело такое же неблагодарное, как и смотреть в календари. Поэтому посмотрим, что принесет такая далекая - но все же уже почти наступившая по тому самому календарю весна.

---

Путеводною нитью, послушною глиной,

Кем ты был для меня на пути этом длинном,

Легкой нежностью шелка и ранящей сталью,

Кем еще друг для друга мы были, мы стали.



Были льдом и огнем, тишиною и ветром,

Самым долгим вопросом, и кратким ответом,

Наказанием были друг другу, наградой,

Далеко бесконечно, мгновение – рядом.



Голосами и шепотом, музыкой, эхом,

Были мы друг для друга печалью и смехом,

Тонкой вышивкой были по краешку платья,

Кем мы станем еще – не смогу угадать я.

---

Стрелки совершали поворот,

Мы с тобой дышали в такт друг другу.

И чуть-чуть не завершая круга

Стрелки шли уже наоборот.



Сто секунд летели за одну,

Мы не уследили за часами,

Мы с тобой еще не знали сами

Сколько нам отмерено минут.



И под бой часов, тревожный звон,

Под короткий вздох «перезимуем»

Вышли на последнюю прямую

Размыкая вечный круг времен.

---

Иногда.

Иногда пространство и время шутят со мной. Или надо мной.

Тогда я могу выйти через окно прямо на площадь Оперы, на берег горной реки, оказаться на мощеной улочке старой Вены, или где-нибудь возле залива, слушая холодный северный ветер.

Для этого не нужны визы, таможенные режимы не мешают подобным путешествиям, на границах вообще почти нет никакого контроля - ну или по крайней мере о пересечении этих границ вообще не остается никаких отметок в паспорте.

Но лица, виды и пейзажи легко запечатлеть без новейших достижений техники - их носишь в голове, на внутренней стороне век, и чтобы вспомнить - достаточно просто закрыть глаза.

А это очень легко.

Тишина может царствовать в этих краях, может звучать музыка, может всходить рассветное солнце, или гаснуть фонари, или и вовсе гореть свечи.

Визиты туда приносят мне радость и, уроки и экзамены, которые нужно держать, даты моих личных календарей, устойчивый запах кофе, свет, отраженный в бокале вина,и бог весть что еще.

Вероятно, это всегда может остаться просто сказкой. Но вино льется по-настоящему, и если пейзажи порой так и остаются только рисунком на бумаге - то люди всегда слишком реальны. Может быть, это случайность. Может быть, закон - ответ на этот вопрос, вероятно, так и останется где-то в небесных скрижалях - ну да будет так.

---

В манящей глубине зеркальной глади

В воде озерной – пляшут отраженья,

Играет свет, легко сменяясь тенью,

И отражается уже во взгляде.

Тут, у воды, всерьез ли, шутки ради

От миража – игры теней и света

Случайный путник требует ответа

О том, что будет. Но одно движенье

Спокойствие воды нарушить может,

А кто шальные тени потревожит,

Тому озерный край грозит бедою –

Остаться здесь, склонившись над водою,

Годами, днями, долгими веками

Смотреться в воду вместе с тростниками.

---

Ночь за окном,

И ты увлечен игрою,

Падает снег, так призрачно-невесом.

Пальцы твои по темным скользнут бемолям,

Я поневоле

Глаза закрою,

Чтобы запомнить как на лице твоем

Сменятся мимолетные выраженья,

Нежность печалью станет.

Твои миры

Могут моими быть - в краткий миг сближенья

В воздухе тает

Колкий минор игры.

---

Неверной тропою,

В февральскую стужу

Мы бродим с тобою, мы кружим и кружим,

Куда завести она может тебя, и меня, или нас?

Тепло у огня,

Лютый холод снаружи,

И знаешь, однажды я вдруг невзначай обнаружу,

Что ты, так уставший от слов и от сплетен досужих

Ты просто мне нужен -

Ты нужен мне здесь и сейчас.

---

Троих людей я знала когда-то – давно, слишком давно, чтобы это казалось мне правдой сегодня – и слишком недавно, чтобы я успела окончательно это забыть. Говорят, что истории должны быть выдержаны, как вино – и если оставить вопрос о том, многие ли сегодня сумеют отличить столетнее бордо от вина, которое своей юностью поспорит с неушедшим днем – то всем этим историям уже место где-нибудь на полке с раритетными напитками.

Одним словом, я уже много лет не видела никого из тех, о ком вспоминаю сейчас.



Первый из тех, кого я знала, был воплощенный порядок. Он любил четкие линии, строгие слова, идеальные пропорции. В слове и деле он искал порядка, и для него не было беды страшнее, чем книга, которая стояла полкой ниже, чем она должна была стоять.

Его дом был образцом четко выстроенных линий, а мне иногда казалось – что единственное, что нарушает этот порядок – это он сам.

Впрочем, у него был твердый характер – я думаю, однажды его собственные несовершенные линии стали бы частью окружающего его безупречного, упорядоченного мира.

Мир для него, наверное, не вращался – но стоял на месте, потому что любое движение – это опасность беспорядка.

А что может быть опаснее, чем нарушение заведенного порядка вещей?

Но однажды он полюбил женщину, которая заставила его мир крутиться – и крутиться вокруг нее. Это обрушило его полочки, порядок стал хаосом, открытые книги порой лежали прямо на полу и падали с верхних полок – они оба перешагивали через них.

Им предрекали скорую разлуку, неизбежное расставание – но по-моему, из-за шума падающих книг они не слышали этого.



**

Второй из тех, о ком идет речь – был вечный странник, у него были темные волосы, вечно отданные на волю ветра, худое загорелое лицо, глаза, похожие на бездонную реку – и улыбка человека, который когда-то однажды научился смеяться над самим собой.

Он умел играть на множестве инструментов - гитара пела в его руках о неуемной тоске странствий, о случайных приютах, о звездных небесах – единственных собеседниках тех, чей дом - дорога. Флейта отзывалась голосом озерных тростников, печалью осени и нежностью весеннего утра. Первобытной радостью звучал бубен, но не было инструмента, которым он владел искусней, чем его собственный голос. Песней, разговором у костра, беседой на ступеньках крыльца, одним-единственным словом он умел сказать обо всем– может быть потому, что он умел слышать шум реки, и звучание ветра, пение птиц, и шелест травы – и учился у них.

Он знал тайны земли, по которой бродил, загадки лесов и озер, повадки диких птиц и секреты трав.

Многие любили его, и много было тех, кто хотел бы, чтобы он остановился у их порога – и уже никогда больше не уходил в дорогу.

Но наступало новое утро, и прежде чем всходило солнце – он вновь собирался в путь.



**

И еще была женщина. Сейчас я не знаю, была ли она молода или нет, и даже была ли она красива. Тогда она казалась мне прекрасней многих, у ее лица не было возраста – потому что в ее взгляде была юность, а когда она смеялась – казалось, что даже самый холодный день становится теплее. Она носила яркие одежды, и, казалось, не зная печали об уходящих – знала только радость встречи с теми, кто приходил к ее порогу.

Она тоже умела говорить о многом просто, и ее дом всегда был полон гостей, музыки и веселья. Многие ждали – когда она наконец выберет кого-то одного, для кого будет звучать ее смех, но она по-прежнему отворяла двери для всех, или выходила на крыльцо и садилась на нагретые солнцем деревянные ступени, и сама казалась сотканной из солнечного света.

Она, казалось, не придавала значения ни порядку вещей, ни вещам, ни порядку, ни долгим дорогам, ни тому, что те, кто сегодня сидел с ней на ступенях – назавтра были далеко.

И лишь иногда, когда небо хмурилось, а еще теплые октябрьские дни сменялись предвестьем холодов, я видела, как лицо ее становится на мгновение почти таким же сумрачным, как и небо над головой.

Те, кто тоже замечал это, конечно же, говорили, что все дело в том, что она ждет кого-то, кто однажды ненадолго поднялся к ней по ступенькам ее крыльца – и с той поры не вернулся.

Кто-то лишь пожимал плечами и замечал, что это лишь досужая болтовня, и дело совсем в другом.

Я не знаю, кто из них был прав, я знаю только, что пару раз я видела книги, которые до этого стояли на полках в безупречном порядке – лежащими прямо у нее на крыльце. И, держу пари, что тот, у кого она брала их – вряд ли ждал от нее того, что она будет хранить их строго по имени автора или году издания.



Но однажды она просто взяла и уехала – закрыв дверь на ключ, и оставив свой дом, где так часто звучала музыка.



Иногда я думаю о них обо всех, а еще о том, что, может быть, в свой дом вернулась и та, которая все ждала кого-то. Может быть, она нашла его во время своих странствий, может быть, они встретились на одной из дорог.

И, возможно, книги снова обрели свои места на полках, а бродячий музыкант давно уже играет свои мелодии на каком-то одном крыльце.



Но я слишком давно не была в тех краях.

---

В исследовании О. Вайнштейн о дендизме, о котором я уже как-то упоминала, есть крайне интересные экскурсы в историю личности. О роли личности в истории любого явления можно написать тома, потому что имена, о которых она говорит – вроде Джорджа Браммела, Роббера Монтексью и графа Д ‘Орсе - давно уже легенды.

Но среди вопросов моды и лидерства, среди размышлений о праве одного человека определять тенденцию и опережать ее, быть единственным в своем роде, быть объектом для подражания – и все же оставаться недостижимым, один из самых интересных вопросов - пожалуй, вопрос о полюсах влияния.



Джордж Браммел (1778-1840) – по сути первая легенда дендизма.

Он не был ни потомком знатного рода, ни обладателем огромных состояний – и все же благодаря своим личным качествам он царил среди тех, кому все это было дано по праву рождения.

Он ввел в моду строгий костюм, сочетание черного и белого тона в мужской моде, минимализм и безупречную элегантность. И сам был ее воплощением – и в костюме и в манерах.

Ко всему, что ее нарушало - он был беспощаден – за ним признавали право на это.

Даже его порицания искали - потому что это значило быть замеченным им.

Опасной остротой замечаний, холодной язвительностью реплик, отточеностью фраз он держал на расстоянии почти всех - ему прощалось это.

Его слово могло ранить, пренебрежительный отзыв – уничтожить репутацию, благосклонный же его взгляд ценился бесконечно дорого.







За ним признавали право и на дерзость и на холодность, и на отстраненность, он сделал из своей жизни блестящее представление – финал его, увы, печален – он закончил свои дни, устраивая воображаемые приемы и беседуя с тенями своих друзей. Но сила его влияния на людей в те времена, когда он доставал табакерку отточенным жестом и парой фраз мог обозначать репутацию человека от этого не становится меньше ни на йоту.



Граф д’Орсе (1801-1852) в свои блестящие времена сочетал в своем костюме яркость красок, а в общении – непринужденное тепло, искреннее веселье, приветливость и жизнелюбие человека, который сам влюблен в эту жизнь – и влюблен взаимно.

Он был одарен редкой харизмой – теплой, притягивающей и - как пишет Вайнтшейн - «в компании графа еда как будто становилась вкуснее, развлечения – интереснее, а когда он входит в игорный зал – ставки сразу взлетали. Он был тем необходимым ферментом, который обеспечивал химическую реакцию азарта и удовольствия для целой компании».



Друзей он обретал легко, недоброжелателей же умел покорить своей открытостью и умом – и делал если не друзьями – то хотя бы сменял вражду на симпатию. По сути, это редки дар в любые времена – помноженный на талант, тонкий вкус и умение выбрать верный тон – он вызывает целую цепочку реакций.



«Все хотели подражать ему естественным образом, потому что он внушал желание жить лучше, красивее, раскованнее, в его присутствии даже в самой заурядной натуре пробуждалась игра воли».

Многие подражали ему, его дружбу ценили, ее искали, ею гордились.



Вместо холода в нем была теплота, и она вызывала не трепет, но любовь.



Вряд ли можно сравнивать эти полюса, английскую спокойную сдержанность, доведенную до абсолюта, или французскую уточенную приветливость и теплоту - (я говорю сейчас только о людях, но не о национальностях) – слишком легко потерпеть поражение, остается только выбрать тот, что тебе ближе. А на другой смотреть со смесью удивления, отчасти неприятия – и все же, наверное уважения к цельности личности, какой бы она ни была.

---

я боюсь потерять за извечной дневной суетой

мимолетную нежность касанья изысканных фраз,

я боюсь оказаться порой перед чистым листом

и не знать, что сказать - о тебе, обо мне и о нас,



я боюсь, что однажды ты просто окажешься сном,

что приснился под утро в холодную ночь февраля,

это просто привычка, наверно, тревожиться - но,

я боюсь, и тогда из под ног вдруг уходит земля.



может быть, я устану бояться - когда-нибудь вдруг,

может быть, перестану все время о чем-то скорбеть,

может быть, я поверю в тепло ненадежное рук,

и, не веря себе - я однажды поверю тебе.

---

чтобы не забыть

андре моруа, об оптимизме





Вы порицаете меня, querida, за мой оптимизм. Да, я оптимист. Я склонен

думать, что все уладится. "Если бы ты летел в пропасть, -- говорил мне на

войне один из моих товарищей, то, наверное, считал бы, что дно ее устлано

стегаными одеялами, и был бы относительно спокоен до тех пор, пока не

ударился".

Преувеличение! Я не считаю, как Панглос у Вольтера, что все к лучшему

в нашем лучшем из миров. Мне ведомы страшные стороны и тяготы жизни, я не

был ими обделен.







Об оптимизме



Однако, во-первых, я не думаю, что жизнь совершенно дурна. Это далеко

не так. Я отказываюсь считать условия человеческого существования

"ужасными". Правда, они весьма необычны; правда, что мы вращаемся на

комочке грязи в бесконечном пространстве, не слишком понимая для чего;

правда, что мы непременно умрем. Таково действительное положение вещей, и

его нужно принимать с мужеством. Да, мы вращаемся на комочке грязи. Проблема

в ином: что мы можем и что должны сделать, обретаясь на нем?

Во-вторых, я оптимист, ибо считаю возможным что-то совершить на земле,

улучшить свою собственную жизнь и -- в более широком смысле -- жизнь рода

людского. Я считаю, что огромный прогресс уже достигнут. Человек в большой

мере покорил природу. Его власть над миром вещей несравненно возросла.

Пессимист возразит: "Да, но все эти замечательные открытия используются

исключительно для военных целей, и человечество находится на грани

самоуничтожения". Не думаю, что это неизбежно. В какой-то степени это

зависит от нас самих, и в конечном счете мой оптимизм покоится на вере в

человеческую природу. Я знаю, что человеку присуще величие, что можно

взывать к тому лучшему, что есть в каждом из нас. Словом, лучше говорить с

человеком о его свободе, чем о его рабстве.

В-третьих, я признаю, что мое первое побуждение перед лицом какого-либо

события -- это стремление понять то хорошее, что оно несет с собой, а не

плохое. Пример: по воле обстоятельств я поссорился с влиятельным человеком.

Пессимист подумал бы: "Какая незадача! Это повредит моей карьере". Я же

говорю себе: "Какая удача! Я избавился от этого болвана". Такова суть моего

относительного оптимизма. Мы оба -- Ален, а вслед за ним и я -- поклялись

оставаться оптимистами, ибо, если не поставить себе за правило во что бы то

ни стало быть оптимистом, тотчас же будет оправдан самый мрачный пессимизм.

Ибо если человек впадает в отчаяние или предается плохому настроению, то это

неминуемо ведет его к невзгодам и неудачам. Если я боюсь упасть, то

непременно упаду;

это именуется головокружением, и оно присуще как целым народам, так и

отдельным людям. Если я считаю, что ничего не могу изменить в делах моей

страны, я и впрямь ничего не смогу. Порядок, вещей таков, что я сам создаю и

ясную погоду, и грозу -- прежде всего в себе самом, но и вокруг себя тоже.

Пессимизм заразен. Если я полагаю, что мой сосед непорядочен, и отношусь к

нему с недоверием, он и будет таким по моей вине. Вселять в людей надежду, а

не страх -- вот в чем секрет античных мудрецов. Наши нынешние мудрецы,

напротив, вселяют в людей отчаяние, но я не думаю, что они так уж мудры.

-- Вот как! -- возражает пессимист. -- Вы считаете, что вера в людей, в

жизнь и есть мудрость? А не стала ли она для вас причиной ужасных

разочарований? Не сделалась ли она для вас источником слабости в

непрекращающейся битве, чье имя -- жизнь? Не станови

лись ли вы жертвой людей злых, так долго отказываясь считать их злыми?

Да, признаю, я испытал немало жестоких разочарований. В особенности за

последние десять лет, отмеченных ужасами нацизма, кровавой пропастью,

разделившей надвое мою страну, изгнанием, арестом близких, разграблением

моего дома, предательством -- в тяжелые минуты -- со стороны некоторых

друзей; все это дало мне немало веских оснований для того, чтобы усомниться

в совершенстве этого мира.

Но ведь я никогда и не верил в его совершенство. Я всегда знал, что

есть скверные люди (кстати, как правило, это глупцы или неудачники); я

всегда знал, что в годину бедствий толпа может сделаться свирепой и тупой.

Мой оптимизм заключался и поныне заключается только вот в чем: я верю, что

мы способны в известной мере влиять на события и что, если даже, несмотря на

все наши усилия, нам придется пережить беду, мы можем восторжествовать над

нею, если достойно ее перенесем. Декарт сказал об этом лучше, нежели я: "Я

взял себе за правило стараться одолевать не столько судьбу, сколько самого

себя, и изменять не столько мировой порядок, сколько свои собственные

устремления". Любить окружающих меня хороших людей, избегать дурных,

радоваться добру, достойно сносить зло, уметь забывать -- вот в чем мой

оптимизм. Он помог мне в жизни. Да поможет он также и вам.